Душа мастера живет в его герое. Микеланджело дает свой ответ на извечный вопрос: «Что есть Человек?» Он славит бесстрашие мысли, бесстрашие подвига. Он решает загадку, волнующую умы испокон веков: издревле существовало два мира: мир богов и мир действительного человеческого бытия. И пропасть между ними зияла, проходя через эпохи и континенты. Герои древнего эпоса и античных трагедий бросили вызов богам, идя на жертву во имя спасения человечества, во имя долга. Подобно Прометею, подобно Антигоне. И тем побеждали судьбу и рок. Перед величием их духа меркли олимпийские громовержцы. Человек подвига вырастал до звезд. «Давид» Микеланджело восходит к такому возвышенному пониманию назначения человека. Традиция гуманизма соединяла отдаленные берега времени.
Да, конечно, Микеланджело помнил античных поэтов и мыслителей, создавая «Давида». Но были и другие причины, более близкие родники. Судьба великого поэта Италии. Участь мужественного единоборца Флоренции. Собственный выбор.
Через всю жизнь он пронес любовь к поэзии Данте, преклонение перед его личностью. «Лучистая звезда, чьим озарен сияньем край, мне данный от рожденья», — скажет он годы спустя. Данте — борец, провозвестник vita nova! Данте — изгнанник, тоскуя и скорбя создающий бессмертные терцины «Божественной комедии», — этот образ имел необоримую власть над скульптором.
Что же будет решающим и главным в этом примере? Чему пожелает последовать, что воспримет Микеланджело Буонарроти?
В огне высокой, непримиримой души будут рождены слова, равные заклинанию:
Будь я, как он! О, будь мне суждены
Его дела и скорбь его изгнанья,
Я б лучшей доли в мире не желал!
Он напишет эти строки годы спустя. Но и в юности, высекая статую «Гиганта», его будет влечь, ему будет светить не слава, не лавровый венец, а гордое достоинство поэта, знающего, что может воспоследовать за словом и поступком, и все же произносящего слово и вершащего поступок даже под угрозой изгнания и смертного приговора.
Это путь, стезя, выбор, ценимые превыше жизни. И в знаменитом сонете, обращенном к папе римскому — Юлию II, где каждая строка — грозовой раскат яростного гнева и жажда справедливости, будет звучать та же мысль:
Я думал, что возьмет твое величье
Меня к себе не эхом для палат,
Но лезвием суда и гирей гнева.
В пафосе «Давида» — грозном, устрашающе прекрасном образе — бушует то же пламя, из которого поднимается в безднах ада навстречу Вергилию и Данте мятежный, неколебимый Фарината дельи Уберти.