Да, талант Барлаха был разносторонен. Он прекрасно рисовал — его торсы поражали классической чистотой и точностью, делал литографии: одна из них, «Госпожа Забота», — согнувшаяся чуть ли не до земли, тяжело опирающаяся на костыли старуха медленно надвигается на зрителя — получила огромную известность; иллюстрировал свои произведения и классику — сделал циклы ксилографии к «Вальпургиевой ночи» Гёте и «Оде к радости» Шиллера. Но скульптура была самой большой его любовью. «Скульптура по меньшей мере в восемь раз превосходит живопись, так как она располагает не одной, а многими точками зрения, и все они должны быть одинаково ценными и выразительными», — мог он подписаться под словами Бенвенуто Челлини. Начав с пристального изучения натуры, Барлах с каждым годом все больше тяготел к обобщению. В 1897 году радостно констатировал, что внезапно почувствовал «просветление простых форм. Там, где раньше проводил десять линий, их неожиданно потребовалось только три».
Изучая «лицо природы», он в первую очередь интересовался человеческими страстями и бедами. Говорил о скорби, горе, отчаянии. Его мир — это грустный и тревожный мир. Это мужчина, согревающий замерзшую женщину. Юноша, бережно поддерживающий дряхлого, почти слепого старика. Мститель, поднимающий над головой короткий тяжелый меч. Нищая, протягивающая руку за подаянием — руки у Барлаха не менее выразительны, чем лица.
Мститель
И в философском, и в пластическом отношении произведения Барлаха абсолютно самобытны. Мысля символами, он воплощал свои идеи в реальных, конкретных образах: гиперболизируя отдельные черты, придавал им такую жизненную эмоциональность, что зритель не сомневался в правде воссоздаваемого мастером, говоря о трагическом, сумел передать не только патетику, но и благородство человеческого страдания, не только экспрессию, но и сдержанность беды и боли. Другими словами, его внешне острохарактерные скульптуры включали в себя большую и сложную гамму чувств, и каждое из этих чувств было серьезным, напряженным и значительным.
Художественную судьбу Барлаха решило его увлечение средневековой немецкой готикой. По возвращении в 1909 году из Италии (уже и там он охотнее прогуливался по узеньким средневековым улочкам, чем по пышным барочным площадям) он совершает поездку по старинным северонемецким городам — Штральзунду, Новому Бранденбургу, Ростоку — и затем поселяется на постоянное жительство в Гюстрове, тихом и провинциальном, но имеющем многовековую — восходящую к 1200 году — историю. Город по праву гордится ренессансным дворцом XVI и готическим собором XIV веков: «В Гюстрове великолепная деревянная пластика и каменная тоже», — объяснял скульптор одну из причин своего выбора.
Из года в год повторяются эти поездки по средневековым городам. В 1924 году Барлах едет в Любек, Ратцебург, Мёльн, в 1925-м — во Франкфурт, Шпессарт, Нюрнберг; в 1926-м — в Ноймюкстер и вторично в Любек. В этом же году проводит две недели на острове Рюген — сокровищнице старых памятников. Ему изменяет здоровье, надо лечиться, но и по дороге на курорт он заезжает в Гамбург и Вюрцбург. В 1929-м — вновь объезжает север: Висмар, Доберан и Росток; через несколько месяцев едет в один из старейших городов Тюрингии — в Геру. В 1930-м — в Хильдесхайм, Халле и Гослар. «Я заявляю, — пишет он сам, — что учился у неизвестных мастеров, например, у создавшего распятого Христа с чертами верхненемецкого происхождения, его можно увидеть в музее Нюрнберга, XIII век, или у творца другого Христа, швабского происхождения, хранящегося там же, XII век, и еще у того, что исполнил в церкви святого Северина в Андернахе Мадьярский крест, — кельнского, XIII века. Или вот еще распятый Христос в Инни-хене, Южный Тироль... вырубленный из дерева грубым топором, с бородкой, как у моряка, с явным стремлением к гротеску».