Проба на чистоту сердца и души. Часть 4

В 1951 году в Шверине (Гюстров входит в шверинский округ), уже после смерти Барлаха, была устроена выставка, на которой его произведения экспонировались вместе со средневековой деревянной скульптурой. Пожалуй, именно тогда и стало окончательно ясно, как сильно опирался мастер в своих исканиях на старые традиции и как много вносил в них своего, нового, современного. Например, можно ли представить средневековую скульптуру, вся суть которой в психологическом — к тому же тонко нюансированном — напряжении? А ведь именно такова суть барлахсвского «Моисея». Сдержанное мужество и готовность к горшим испытаниям, сосредоточенная сила высоких нравственных чувств и сознание невозможности изменить себе, своим убеждениям, своей вере и надежде — и все это при почти статической неподвижности фигуры, к тому же до половины скрытой тяжелыми (скульптор добился, что в дереве чувствуется массивность камня) скрижалями.

Скульптор переосмысляет, трансформирует образ Моисея, вместо библейского неистового пророка делает своим героем глубоко чувствующего и широко думающего интеллигента XX века — это может быть ученый, писатель, политический деятель. Не покорный исполнитель, пусть даже божеских указаний, но человек, все подвергающий суду своего разума, все соотносящий со своими представлениями об этике.

При необходимости можно умножить примеры расхождения Барлаха с классической готикой. Он иначе относится к пластическим особенностям дерева, далеко не всегда заботится о четкости силуэтов — так в конце жизни он создает «Флейтиста», силузт которого, растекаясь в круговом переплетении криволинейных плоскостей, будет неуловим, словно исполняемая музыкантом мелодия. Но все эти — частные — расхождения лишь подчеркивают главное — готика и есть то искусство, на которое равняется, с которым соизмеряет свои силы художник.

Первая мировая война потрясла Барлаха до глубины души. По состоянию здоровья он не подлежал мобилизации, но его тревожит не личная судьба. Каждая встреча с инвалидом войны — а далекий от фронтовых военных действий Гюстров кишит ими — повергает его в отчаяние. «Невозможно от них отвлечься! Трехногий бедняга надвигается на тебя с вопросом: «Каково пришлось бы тебе на моем месте?» Мы должны оказаться состоятельными по отношению к ним, к их жестам, которые ужаснее пафоса нищеты или разбойничьего свиста...»

Стремясь оказать какую-то действенную помощь людям, Барлах поступает работать в гюстровский сиротский приют. Пожалуй, это единственный случай, когда он добровольно отказывается от скульптуры: приют отнимает время и силы, скульптурой заниматься невозможно. Зато карандаш — вот когда оценил художник его неприхотливую быстроту! — становится в его руках орудием обвинения. Его рисунки военных лет не просто безрадостны — страшны. Слепой ощупывает воздух — дрожащая рука натыкается на оскаленные волчьи морды, голодные люди грызут булыжник; мать рвет на груди одежду, тщетно пытаясь накормить умирающего с голоду ребенка.

В 1919 году Барлаха приглашают переехать в Берлин, избирают его членом Прусской академии художеств. Уговаривают стать профессором в академических мастерских. В 1925-м избирают в почетные члены Мюнхенской академии художеств. Но он неизменно отказывается покинуть полюбившийся ему Гюстров. Живет скромно и замкнуто — лишь несколько человек имеют доступ в его мастерскую, самые верные его друзья: учитель Фридрих Шульт, скульпторы Бернгард и Марга Бёмзр, сознательно отказавшиеся от личного творчества, чтобы стать помощниками и копировщиками Барлаха, коллекционер Курт Драгендорф.

Драгендорф рассказывает, что видел его «несколько раз на улице — маленького, невзрачного человека. В конце концов, собравшись с духом, заговорил с ним. Никогда не смогу забыть первого взгляда, устремленного на меня из этих огромных, серьезных глаз! Мы прошли немного вместе, разговорившись... Вскоре я уже стучался к нему. Он ввел меня в большое помещение, выглядевшее так, что в нем, вероятно, было трудно работать. Только старый колченогий стул предназначался здесь для сидения. «Мне достаточно его одного, — говаривал он потом не однажды, — ибо любопытных гостей я не выношу».

Другие материалы