Началась самая трудная и мрачная пора жизни. Его скульптуры выбрасывали из музеев, ему запрещали участвовать в международных выставках, альбом с его иллюстрациями к «Песне о Нибелунгах», произведениям Шиллера и Гёте был конфискован, сдан в утиль. За ним и за его домом установили постоянное наблюдение. «Люди на улице останавливаются, если я прохожу мимо, шепчутся и показывают пальцами вслед», — писал художник. Всякий, кто пытался заступиться за него, сам попадал под удар. Журнал «Мекленбургский ежемесячник», напечатавший родословную Барлаха с целью опровергнуть расистские домыслы о национальном происхождении скульптора, подвергся долгим гонениям. Священник Шварцкопф, возмутившийся издевательствами над художником, был арестован и посажен в тюрьму.
«Перспективы нельзя назвать ни «средними», ни мрачными. Они граничат почти что с безнадежностью», — предсказал свою судьбу художник. В апреле 1937 года в день рождения Гитлера в Киле сбросили с постамента стоящего на химере ангела.
Гюстровскому ангелу была предназначена самая зловещая для скульптора судьба — его переплавили на снаряды. В этом же году в Мюнхене открылась выставка, которую фашистские демагоги назвали «Вырождающееся искусство». На ней были собраны произведения 112 художников, объявленных чуть ли не вне закона — пришедшие на выставку зрители могли издеваться над ними как хотели. «...Мы с сегодняшнего дня начнем беспощадную очистительную борьбу за уничтожение последних элементов разложения нашей культуры», — обещал Гитлер. Из 101 музея Германии было конфисковано около пяти тысяч картин, скульптур и почти двенадцать тысяч графических листов. Некоторые из них были присвоены главарями «третьего рейха», другие проданы за границу, большая же часть сожжена — грузовики свозили произведения искусства во двор главной пожарной охраны Берлина и сваливали их прямо в огромный костер. Барлах был одним из наиболее пострадавших в этой акции.
Что ему оставалось? Природа, размышления об искусстве, работа. И еще — музыка. Последние годы скульптор работал над образами людей, слушающих и переживающих музыку. В трех фигурах («Странник», «Слепой», «Верящий») художник воссоздал свой внешний облик. А может быть, и не только облик? Не рассказывает ли он во «Фризе внемлющих» об истории своих переживаний и чувств? Скептицизм и созерцательность борются в «Страннике» — он устал, но продолжает искать свою жизненную правду. «Слепой» погружен в глубину человеческого отчаяния, но сохраняет в себе моральную стойкость. «Верящий» ничего не может противопоставить внешнему миру, но и горчайшие испытания не смогли полностью отнять у него надежду: слушая музыку, он верит в приход добра.
В 1938 году Барлаху нанесли последний удар — ему запретили работать, надеясь принудить его к эмиграции, но скульптор отказался: «Я — немец и останусь в Германии». «По мере того как годы мои мелькают, я ощущаю себя все более прочно, — нет, неразрывно! — соединенным с родной мне землей. Мое место здесь, где я живу и работал до сих пор, я знаю это, и поскольку сейчас меня поносят и упрекают в чужеродности, я заявляю, что эта моя принадлежность к месту, рожденная в процессе истории и выстраданная пережитым, эта неразрывная связь с родиной гораздо прочнее, чем у всех отрицающих это моих врагов», — писал он.
Он умер 24 октября 1938 года. И — словно прорвало плотину! На его похороны съехалось множество людей из различных городов. Людей, готовых перенести репрессии, но проститься с Великим Мастером, отдать последнюю дань любви и уважения его жизни и творчеству.
Прошли годы. Возрождены разрушенные произведения Барлаха — со спасенных Бернгардом Бёмером гипсовых оригиналов сделаны новые отливы. Вернулись на свои места и магдебургский памятник и гюстровский ангел. В Гюстрове и в Гамбурге открыты музеи Барлаха. Существуют два специальных общества, издающих и популяризующих его литературное и графическое наследие.
«Я считаю Барлаха одним из величайших скульпторов, которых мы, немцы, когда-либо имели», — писал Бертольд Брехт. И это справедливо. Справедливо потому, что Барлах не только в совершенстве владел своим мастерством, но и относился к искусству так, как к нему относятся только великие художники, как к «делу глубочайшей человечности, пробе на чистоту сердца и души».